Эпоха Каркавцева: наивная и правдивая...
В этом году могло бы исполниться 60 лет замечательному север-ному журналисту Валентину Какркавцеву.
Он объездил пол-России. Да что там пол-России. По масштабу увиденной и описанной им жизни можно сказать, что он объездил пол-мира. Война и Мир. Человек и Природа. Добро и Зло. Эти вечные темы затрагивает он в каждой своей публикации. И это – доказательство того, что Вечность и ее составляющие – удел тем не только писателей, а может быть даже и не столько писателей.
Он создавал свои материалы быстро, они шли у него как по маслу, как по накатанной дорожке. С ручкой в руках и никогда перед монитором и за клавиатурой. Он творил. Он даже не писал, он рисовал слова. Создавал картину из закорючек почерка на чистом холсте – листе бумаги. Мог написать сходу прямо в номер, без единого исправления. Творил, как творят только шедевры.
Он любил своих героев. И даже антигероев. Любил так, как любит писатель им созданные персонажи. За то, что они есть, живут, действуют.
Любил Николая Семеновича Сивкова, легендарного Бороду, фермера номер один, неугомонного «архангельского мужика». Не мог он, посещая родные северные места, не посетить одного из самых любимых своих героев. И… не мог не написать про него.
А потому отправлялся на ферму и не гнушался поработать бок о бок с Бородой – например, «пройтись с тачкой вдоль коровьих хвостов, собрать навоз». И это не только не вызывало отвращения, неприятия (он даже подумать бы так не смог), нет, все это было лишь в радость ему.
И тот же Борода – не просто герой своего времени. Рассказ о нем – верхушка айсберга в проблемах материалов девяностых годов. От повествования о быте Сивкова он окунается глубже – прямо в саму проблему, проблему людей, «рванувших осваивать землю», поверивших «кто Сивкову, кто Ельцину, кто собственному сердцу», проблему людей, «хлебнувших крестьянской доли» тогда.
Со страниц газет он говорил прямо в лоб, не переливая из пустого в порожнее. Не заискивая ни перед кем – ни перед читателем, ни пред властью, показывая и тем и другим их ошибки. «Тогда многим казалось, что вот если там, наверху, лишь только повернут рычажок в нужную сторону, и через полгода-год придет какая-то совсем другая жизнь… Наверху услышали, но сколько ни крутили рычажок, все получалось не то – рэкет, коррупция, инфляция, безработица…»
В декабре 93-го умер его герой. Умер Сивков, неутомимый Борода. «…и на могиле его не было никого из тех, кто прежде любил здесь отметиться». Никого. Кроме него. Написавшего эти строки.
Слезами обливалось его сердце, когда писал он эту прощальную статью – «Грустно стало в архангельских лесах». Каждая строчка пронизана искренней болью. Слезы наворачиваются и у читателя. Ведь Николай Семенович, «дедушка российских фермеров», стал родным не только журналисту. «В последние годы ему уже никто не докучал… А он, всеми оставленный, продолжал себя сжигать…»
Он хорошо знаком был с такими вот русскими героями, хорошо знал и саму «неумытую Россию» - деревенскую, сельскую, городскую, столичную. Знал и знакомил с нею читателя, ничего не тая, не умея и не желая скрывать. А его бесконечные служебные командировки знакомили всех еще и с Латвией и Украиной, Мордовией и Калмыкией, Белоруссией и Литвой. И с Чечней.
Чечня. Особая боль и особая роль в его судьбе. Сколько выездил он ею, «дорогой через войну».
Самашки – Ачхой-Мартан – Алхазурово – Пригородное. Это путешествие заняло меньше недели. Но все это время он не просто наблюдал, записывал, слушал, - нет, - он жил там, жил той жизнью, теми проблемами, дышал тем воздухом, мыслил теми мыслями.
«Я должен видеть это своими глазами». Не только и не столько для того, чтобы написать об этом, он ездил туда, в войну. Он должен был прочувствовать это, прожить, пропитаться этим. А затем уже вылить все на бумагу, скопировать с себя.
Поэтому мы и видим в его публикациях о конфликтах на Кавказе жизнь, а не официальные сводки, не предположения и не попытки объяснить все и всем, показать всем, что же там делается. Не хотел он утереть всем нос: мол, читайте меня, я вам расскажу правду! Нет. Когда он писал о войне, он все равно писал о жизни. Потому что по-другому никак.
Потому что он жил одной жизнью с тем дедушкой, который, по-глядывая на дребезжащие от бомбежек стекла, ворчал на себя: «Вот ду-рья башка, не заклеил раньше бумажными лентами…»
Потому что он дышал одними новостями с беженцами из Грозного:
« - Вчера мне фотосъемку Грозного с вертолета показали – кажется, крыша моего дома пока цела».
Потому что он мчался с водителем-чеченцем на белом жигуленке по сельским улицам Самашки, поливаемого огнем с вертолетов.
Потому что он разговаривал с Саидом, который ненавидел Дудаева и согласился на ввод российских солдат в родное село. И ему Саид рассказывал, как эти солдаты взводом насиловали его семнадцатилетнюю сестру и избивали его самого.
Потому что на его глазах разрушались дома, рыдали отцы, хоронившие своих сыновей, превращались в диких зверей обычные люди.
Потому что перед его глазами были трупы, трупы, трупы…
Тяжело видеть это. Тяжело писать об этом. Но он видел. И писал. Как о жизни, о той ее части, которой нельзя таиться, о той ее части, которую не лучше не знать.
Он ставил вопросы. И не столько вопросы политические типа «Кому выгодна эта война?», сколько нравственные, общечеловеческие.
Его статьи про Чечню – статьи про всех и про каждого, про человека и общество. Прочитав их, как минимум задумываешься.
Но все же источником жизни, вдохновения для него был Север. Он всегда испытывал теплые, нет, даже горячие чувства к нашему суровому холодному краю. Север лечил его, спасал после трудных командировок и тяжести увиденного.
Бесценным для него богатством был «десяток-другой сочных диалектных наших поморских слов, крутых северных выражений, прибауток, баек, присказок, примет и прочих «при».
В своих записных книжках он признавался: «Ревниво слежу за Архангельским словарем, что издается в МГУ, радуюсь, как ребенок, коль обнаружу, что иной моей находки нет в его столбцах».
Еще он любил рисовать и щелкать фотоаппаратом. Слайды и фотографии, рисунки, карикатуры, записи и записки. Он жил и вдыхал жизнь в бумагу. В разных формах. Передавал эту жизнь людям.
Именно таким я и запомню Валентина Каркавцева. Таким, каким его узнала из рассказов, статей и воспоминаний о нем. Всем рекомендую книгу, изданную после смерти журналиста. Называется «Наивная эпоха». Очень увлекательно, живо и близко сердцу.
Он объездил пол-России. Да что там пол-России. По масштабу увиденной и описанной им жизни можно сказать, что он объездил пол-мира. Война и Мир. Человек и Природа. Добро и Зло. Эти вечные темы затрагивает он в каждой своей публикации. И это – доказательство того, что Вечность и ее составляющие – удел тем не только писателей, а может быть даже и не столько писателей.
Он создавал свои материалы быстро, они шли у него как по маслу, как по накатанной дорожке. С ручкой в руках и никогда перед монитором и за клавиатурой. Он творил. Он даже не писал, он рисовал слова. Создавал картину из закорючек почерка на чистом холсте – листе бумаги. Мог написать сходу прямо в номер, без единого исправления. Творил, как творят только шедевры.
Он любил своих героев. И даже антигероев. Любил так, как любит писатель им созданные персонажи. За то, что они есть, живут, действуют.
Любил Николая Семеновича Сивкова, легендарного Бороду, фермера номер один, неугомонного «архангельского мужика». Не мог он, посещая родные северные места, не посетить одного из самых любимых своих героев. И… не мог не написать про него.
А потому отправлялся на ферму и не гнушался поработать бок о бок с Бородой – например, «пройтись с тачкой вдоль коровьих хвостов, собрать навоз». И это не только не вызывало отвращения, неприятия (он даже подумать бы так не смог), нет, все это было лишь в радость ему.
«Слушать про отношения с государством под шлепки навоза и гудение электродойки – дело занятное». Ведь это – жизнь. Жизнь его героя, его народа, его жизнь. И он всегда принимал в ней участие. Не был сторонним наблюдателем никогда.
И тот же Борода – не просто герой своего времени. Рассказ о нем – верхушка айсберга в проблемах материалов девяностых годов. От повествования о быте Сивкова он окунается глубже – прямо в саму проблему, проблему людей, «рванувших осваивать землю», поверивших «кто Сивкову, кто Ельцину, кто собственному сердцу», проблему людей, «хлебнувших крестьянской доли» тогда.
Со страниц газет он говорил прямо в лоб, не переливая из пустого в порожнее. Не заискивая ни перед кем – ни перед читателем, ни пред властью, показывая и тем и другим их ошибки. «Тогда многим казалось, что вот если там, наверху, лишь только повернут рычажок в нужную сторону, и через полгода-год придет какая-то совсем другая жизнь… Наверху услышали, но сколько ни крутили рычажок, все получалось не то – рэкет, коррупция, инфляция, безработица…»
В декабре 93-го умер его герой. Умер Сивков, неутомимый Борода. «…и на могиле его не было никого из тех, кто прежде любил здесь отметиться». Никого. Кроме него. Написавшего эти строки.
Слезами обливалось его сердце, когда писал он эту прощальную статью – «Грустно стало в архангельских лесах». Каждая строчка пронизана искренней болью. Слезы наворачиваются и у читателя. Ведь Николай Семенович, «дедушка российских фермеров», стал родным не только журналисту. «В последние годы ему уже никто не докучал… А он, всеми оставленный, продолжал себя сжигать…»
Он хорошо знаком был с такими вот русскими героями, хорошо знал и саму «неумытую Россию» - деревенскую, сельскую, городскую, столичную. Знал и знакомил с нею читателя, ничего не тая, не умея и не желая скрывать. А его бесконечные служебные командировки знакомили всех еще и с Латвией и Украиной, Мордовией и Калмыкией, Белоруссией и Литвой. И с Чечней.
Чечня. Особая боль и особая роль в его судьбе. Сколько выездил он ею, «дорогой через войну».
Самашки – Ачхой-Мартан – Алхазурово – Пригородное. Это путешествие заняло меньше недели. Но все это время он не просто наблюдал, записывал, слушал, - нет, - он жил там, жил той жизнью, теми проблемами, дышал тем воздухом, мыслил теми мыслями.
«Я должен видеть это своими глазами». Не только и не столько для того, чтобы написать об этом, он ездил туда, в войну. Он должен был прочувствовать это, прожить, пропитаться этим. А затем уже вылить все на бумагу, скопировать с себя.
Поэтому мы и видим в его публикациях о конфликтах на Кавказе жизнь, а не официальные сводки, не предположения и не попытки объяснить все и всем, показать всем, что же там делается. Не хотел он утереть всем нос: мол, читайте меня, я вам расскажу правду! Нет. Когда он писал о войне, он все равно писал о жизни. Потому что по-другому никак.
Потому что он жил одной жизнью с тем дедушкой, который, по-глядывая на дребезжащие от бомбежек стекла, ворчал на себя: «Вот ду-рья башка, не заклеил раньше бумажными лентами…»
Потому что он дышал одними новостями с беженцами из Грозного:
« - Вчера мне фотосъемку Грозного с вертолета показали – кажется, крыша моего дома пока цела».
Потому что он мчался с водителем-чеченцем на белом жигуленке по сельским улицам Самашки, поливаемого огнем с вертолетов.
Потому что он разговаривал с Саидом, который ненавидел Дудаева и согласился на ввод российских солдат в родное село. И ему Саид рассказывал, как эти солдаты взводом насиловали его семнадцатилетнюю сестру и избивали его самого.
Потому что на его глазах разрушались дома, рыдали отцы, хоронившие своих сыновей, превращались в диких зверей обычные люди.
Потому что перед его глазами были трупы, трупы, трупы…
Тяжело видеть это. Тяжело писать об этом. Но он видел. И писал. Как о жизни, о той ее части, которой нельзя таиться, о той ее части, которую не лучше не знать.
Он ставил вопросы. И не столько вопросы политические типа «Кому выгодна эта война?», сколько нравственные, общечеловеческие.
Его статьи про Чечню – статьи про всех и про каждого, про человека и общество. Прочитав их, как минимум задумываешься.
Но все же источником жизни, вдохновения для него был Север. Он всегда испытывал теплые, нет, даже горячие чувства к нашему суровому холодному краю. Север лечил его, спасал после трудных командировок и тяжести увиденного.
Бесценным для него богатством был «десяток-другой сочных диалектных наших поморских слов, крутых северных выражений, прибауток, баек, присказок, примет и прочих «при».
В своих записных книжках он признавался: «Ревниво слежу за Архангельским словарем, что издается в МГУ, радуюсь, как ребенок, коль обнаружу, что иной моей находки нет в его столбцах».
Еще он любил рисовать и щелкать фотоаппаратом. Слайды и фотографии, рисунки, карикатуры, записи и записки. Он жил и вдыхал жизнь в бумагу. В разных формах. Передавал эту жизнь людям.
Именно таким я и запомню Валентина Каркавцева. Таким, каким его узнала из рассказов, статей и воспоминаний о нем. Всем рекомендую книгу, изданную после смерти журналиста. Называется «Наивная эпоха». Очень увлекательно, живо и близко сердцу.